Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим
чувством описал. Я нарочно
оставил его у себя. Хотите, прочту?
Левин испытывал теперь,
оставив позади себя все заботы семейные и хозяйственные, такое сильное
чувство радости жизни и ожиданья, что ему
не хотелось говорить.
Вспомнив еще раз об Алексее Александровиче, она вспоминала и время своей болезни после родов и то
чувство, которое тогда
не оставляло ее.
Кажется, как будто ее мало заботило то, о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего
не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению своему, к тому философическому разряду людей, которые, имея и
чувства, и мысли, и ум, живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
И, показав такое отеческое
чувство, он
оставлял Мокия Кифовича продолжать богатырские свои подвиги, а сам обращался вновь к любимому предмету, задав себе вдруг какой-нибудь подобный вопрос: «Ну а если бы слон родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой
не прошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать».
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем
не однажды испытанное
чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто
не носит. Самгин понимал, что
не в силах спорить с ним, но хотел
оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась к ней заботливо, даже с нежностью,
чувством, которого Клим раньше
не замечал у Лидии. Макаров
не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их, читая длинные, интересные письма своего друга Инокова, который,
оставив службу на телеграфе, уехал с артелью сергачских рыболовов на Каспий.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но
не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск
чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам
не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она
оставит его.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием
чувства, которым жил,
не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или
оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Оставим это, друг мой; а «вериги» мои — вздор;
не беспокойся об них. Да еще вот что: ты знаешь, что я на язык стыдлив и трезв; если разговорился теперь, то это… от разных
чувств и потому что — с тобой; другому я никому и никогда
не скажу. Это прибавляю, чтобы тебя успокоить.
То
чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и после первого свидания с Катюшей, прошло совершенно и заменилось после последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он решил, что
не оставит ее,
не изменит своего решения жениться на ней, если только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.
«Нет, это невозможно так
оставить», — проговорил сам с собой Нехлюдов, совершенно забыв свое дурное
чувство, и, сам
не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее.
Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного
чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику. Старик же считал, что ему тоже
не надо быть слишком строгим к легкомысленному и, очевидно, заблуждающемуся сыну своего товарища и
не оставить его без наставления.
— А и я с тобой, я теперь тебя
не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, — раздаются подле него милые, проникновенные
чувством слова Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!
— А то самое я тогда разумел и для того я тогда это произносил, что вы, знамши наперед про это убивство родного родителя вашего, в жертву его тогда
оставили, и чтобы
не заключили после сего люди чего дурного об ваших
чувствах, а может, и об чем ином прочем, — вот что тогда обещался я начальству
не объявлять.
Ну так на одно, видите ли,
не хватило предосторожности, потерялся человек, испугался и убежал,
оставив на полу улику, а как вот минуты две спустя ударил и убил другого человека, то тут сейчас же является самое бессердечное и расчетливое
чувство предосторожности к нашим услугам.
— Да, ваша мать
не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие
чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она
оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет
не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их
не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был
не их
чувство друг к другу, — нет, о
чувстве они
не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который
не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в
чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и
оставили в ней, наконец, одно общее
чувство, в котором слилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, — все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне,
не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями и грушами…
Потом я
оставил комнату, я
не мог больше вынести, взошел к себе и бросился на диван, совершенно обессиленный, и с полчаса пролежал без определенной мысли, без определенного
чувства, в какой-то боли счастья.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры,
не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие
оставили Россию; почти все хранили в душе живое
чувство любви к страдальцам; но его
не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто
не смел заикнуться о несчастных.
Но сила непосредственного художнического
чувства не могла и тут
оставить автора, — и потому частные положения и отдельные характеры, взятые им, постоянно отличаются неподдельной истиною.
Но самодурство и этого
чувства не может
оставить свободным от своего гнета: в его свободном и естественном развитии оно чувствует какую-то опасность для себя и потому старается убить прежде всего то, что служит его основанием — личность.
В «рыцаре же бедном» это
чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому
чувству много обозначает и что такие
чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную,
не говоря уже о Дон-Кихоте.
То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила удовольствие
оставлять под сомнением то, чему верила; читала много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела так, что
не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над
чувством и над людьми чувствительными.
— Monsieur Цапкин так был добр, — вмешалась в разговор m-me Фатеева, — что во время болезни моего покойного мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда
не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю жизнь! — прибавила она уже с
чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.
А посему ваше превосходительство
не оставите обратить на сей важный предмет ваше просвещенное внимание и в согласность сему озаботитесь сделать зависящие распоряжения, дабы в пределах вверенного вам ведомства упомянутое
чувство любви к отечеству развивалось и охранялось со всею неуклонностью и дабы превратным толкованиям были пресечены все способы к омрачению в извращению оного".
В заключение изъявлялась надежда,"что, по всем этим соображениям, ваше превосходительство
не оставите обратить ваше просвещенное внимание на столь важный предмет и в согласность сему озаботитесь сделать распоряжение, дабы в пределах вверенного вам ведомства упомянутое
чувство воспитывалось и охранялось со всею неуклонностью и дабы превратным толкованиям были пресечены все способы к омрачению и извращению оного".
Она сразу дает всё, она
не оставляет моему
чувству никакого повода для самодеятельности… Je vous demande un peu, si e'est de l'art!
— Да, мы хотим огорчить вас и… уезжаем, — с деланным смехом ответила Нина Леонтьевна. —
Не правда ли, это убьет вас наповал? Ха-ха… Бедняжки!..
Оставлю генерала на ваше попечение, Прейн, а то, пожалуй, с горя он наделает бог знает что. Впрочем, виновата! генерал высказывал здесь такие рыцарские
чувства, которые
не должны остаться без награды…
Никогда она
не давала себе отчета, какого рода
чувства возбуждал в ней Копорьев, но, вероятно, у нее вошло в привычку называть его «херувимом», потому что это название
не оставляло его даже тогда, когда «херувим» однажды предстал перед нею в вицмундире и с Анной на шее.
Платон Иваныч сгоряча ничего
не понял и с
чувством пожал протянутую ему Козелковым руку. Окружающие, большею частью, были умилены, но некоторых уже нечто кольнуло. Сказавши свою речь, Козелков рысцой поспешил
оставить клуб.
С грустным
чувством оставил я эту страну, убедившись, что даже относительно взыскания недоимок она
не представляет ничего нового и поучительного для нашего любезного отечества.
Эти люди, конечно, отказались бы взять деньги, я же
не хотел уйти,
не оставив им некоторую сумму из
чувства благодарности.
С утра до ночи делались визиты; три года часть этих людей
не видалась и с тяжелым
чувством замечала, глядя друг на друга, умножение седых волос, морщин, худобы и толщины; те же лица, а будто
не те: гений разрушения
оставил на каждом свои следы; а со стороны, с
чувством, еще более тяжелым, можно было заметить совсем противоположное, и эти три года так же прошли, как и тринадцать, как и тридцать лет, предшествовавшие им…
Чтобы заглушить мелочные
чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть,
не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом
не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
Ей особенно хотелось
оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он еще
не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении
чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго. Обрадоваться они
не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства,
не сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
Рассказы странниц и внушения домашних хоть и перерабатывались ею по-своему, но
не могли
не оставить безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное
чувство — страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она
не могла бы объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть.
Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена больше
не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было
не ехать и
оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это
чувство.
Ужли же так, без внимания меня
оставите? Имейте сколько-нибудь снисхождения! Может,
не верите моим
чувствам? Всею душою заверить вас могу. Кабы ежели я
не чувствовал, разве б я смел…
— Помилуйте, князь! — вскричала она, сверкая глазами, — если уж ваша Наталья Дмитриевна бесподобная женщина, так уж я и
не знаю, что после этого! Но после этого вы совершенно
не знаете здешнего общества, совершенно
не знаете! Ведь это только одна выставка своих небывалых достоинств, своих благородных
чувств, одна комедия, одна наружная золотая кора. Приподымите эту кору, и вы увидите целый ад под цветами, целое осиное гнездо, где вас съедят и косточек
не оставят!
Ибрагим предвидел уже минуту ее охлаждения; доселе он
не ведал ревности, но с ужасом ее предчувствовал; он воображал, что страдания разлуки должны быть менее мучительны, и уже намеревался разорвать несчастную связь,
оставить Париж и отправиться в Россию, куда давно призывали его и Петр и темное
чувство собственного долга.
Необходимо
оставить свой прежний образ действий. Я ошибся в Лопатине: я думал, судя по его мягкости, что с ним можно говорить повелительным тоном; нужно сказать, что прежние наши отношения до некоторой степени оправдывали такое мнение. Необходимо,
не трогая его, действовать на эту женщину. Было время, когда она, казалось мне, была несколько заинтересована мною. Я думаю, что, если я приложу хоть немного старания, я разлучу их. Быть может, я разбужу в ней старое
чувство, и она пойдет за мною.
— Бог с вами! — отвечала она, — если б я была меньше счастлива, я бы, кажется, заплакала от вашего неверия, от ваших упреков. Впрочем, вы меня навели на мысль и задали мне долгую думу; но я подумаю после, а теперь признаюсь вам, что правду вы говорите. Да! я как-то сама
не своя; я как-то вся в ожидании и чувствую все как-то слишком легко. Да полноте,
оставим про
чувства!..
Когда я уезжал из Пеньковки, дело о розысках убийцы было в прежнем положении: никаких следов, ни малейшей «нити»; я простился с своими друзьями и с самым тяжелым
чувством оставил, наконец, Пеньковку, в которой пережил столько хорошего и печального. Мухоедов по-прежнему держал себя самым странным образом, но я
не имел желания разъяснять наши отношения.
Все увлечения детства и молодости прошли для него,
не оставив больших следов; он отдавался и чувственности, и тщеславию, и — под конец в высших классах — либеральности, но всё в известных пределах, которые верно указывало ему его
чувство.
Заруцкий. А разве мы
не доказали в 12 году, что мы русские? Такого примера
не было от начала мира! Мы современники и вполне
не понимаем великого пожара Москвы; мы
не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это
чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а
оставить удивление потомкам и чужестранцам! Ура! господа! здоровье пожара Московского!
Все, кажется, идет согласно с моими намерениями и желаниями, но почему же меня
не оставляет мое беспокойство! Я в продолжение четырех часов рассматривал бумаги жены, уясняя их смысл и исправляя ошибки, но вместо успокоения я испытывал такое
чувство, как будто кто-то чужой стоял сзади меня и водил по моей спине шершавою ладонью. Чего мне недоставало? Организация помощи попала в надежные руки, голодающие будут сыты — что же еще нужно?
Не знаем, с каким
чувством тогда Кольцов
оставлял училище; может быть, как большая часть мальчиков, он и рад был тогда, что избавляется от школьной премудрости.
Он вскочил из-за стола, схватил с окна картуз и ушёл,
оставив жену
не удовлетворённой её политикой, смущённой угрозами, с возрастающим
чувством страха пред будущим. Она шептала...